Ксавьер жмет одну руку за другой, прежде чем столкнуться с Гордоном. Черты лица у него не были правильными или резкими, скорее бульдог, чем доберман, если проводить сравнение с собаками, волосы начали отступать назад, выбор одежды всегда больше определялся образом профессора психологии, чем владельца одного из самых специфических аукционов Атланты. Шарм — интуиция и некий регистр. Понимание Тактичность. Внимательность. Оно и понятно, заправляет здесь всем Лорелея, которая, деликатно работая локтями, проделывает себе путь по длинном коридору. Юбка платья цвета спелой черешни на ней такая тесная, что она практически передвигается перебежками, делая мелкие, но торопливые шажки. Она – одна из немногих, кому удалось действительно удачно выйти замуж. [float=right]
lorelei bishop, 43[/float]Таких как Гордон в нынешнем мире не принято называть «каблуками», но, если разобраться – так оно и есть. Гордон – кроткий, послушный, крайне вежливый мужчина, а если не уходить в тонкости этикета – просто размазня, которую миссис Бишоп раскатала в лепешку и засунула себе в лифчик. – Лея. – Кастро рассеянно целует ее в обе щеки, все еще борясь с усталостью, навалившуюся на плечи дай бог чтобы неделю назад. Какие времена, – такие и седативные. Смывая за уши поток мелодичной речи, главный посыл которой заключался в том, что он ни за что не пожалеет о своем решении все-таки заглянуть в ее без скромности помпезное имение, принимает стакан с коньяком с подноса официантки. В доме Леи все сделано для того, чтобы глаз по минимуму отвлекался от товара. Даже девочки, разносящие напитки, одеты так, как не позволяет себе ни одна достопочтенная девушка в Атланте: тугие черные водолазки, скрывающие все, кроме лица и кистей, белые воротнички поверх юбки до колена, надетой на непроницаемые колготки. Они как тени скользят вдоль стен, шныряют меж гостей, потупив взгляд, а хвосты на затылках у них затянуты так туго, что каждая вторая походит на азиатку. Кастро качает стаканом в сторону запертых дубовых дверей. – Ты же знаешь, это не для меня. – Пока Гордон оставляет их компанию, Лея, которую не накормить дежурными улыбками, пробирается проворной кистью к нему под локоть и говорит низким, шершавым голосом, без придыхания – она и так достаточно хороша. – Ты просто не видел, какие птички попались в мои сети на этот раз.

Когда мир накренился, когда все пошло из рук вон плохо, Сара сказала, что так не может больше продолжаться. Сказала, что ей нужно все обдумать, потом не подняла трубку, а на утро его вызвали в управление безопасности и спросили: «Как мы поступим, сэр?». Действительно, как мы поступим… В зале суда в числе прочих она даже не перевела на него взгляд. А он надеялся. Надеялся увидеть в нем раскаяние, сожаление, тоску, хоть что-нибудь, что заставило бы его пожалеть о решении не вступаться за ее нечестное имя. Нет. Сара стояла бледная, отведя руки за спину, слушала приговор и даже не пошатнулась, когда узнала, что жить ей осталось без недели месяц. Он не был на казни, а тот вечер, когда она призналась, что ей нужно все обдумать, стал их последним. Последним после двадцати трех лет брака. Подперев рукой подбородок и вполуха слушая досужие рассуждения Леи о том, что девочек приходится отдавать всяким ублюдкам, возвращается в дни, когда система только-только пустила корни, когда свободы стало слишком много и никто не знал, что с этой свободой делать. – Их потом приволакивают, как мусор, спасибо, что не за волосы. – Она отпивает яблочный мартини и, видимо, по привычке хочет закинуть ногу на ногу, но вспоминает о юбке, складки которой в немилости попадают под утюг ее пальцев. Она рассеяно смотрит на пустую сцену, вскинув брови. – Подлечи. Поправь. Она мне надоела. – Ее глаза блестят то ли от выпитого, то ли от предвкушения веселого вечера, итогом которого станет похудевшая казарма и поправившийся кошелек. Она может сколько угодно морщить переносицу и приправлять голос презрением, но Кастро знает ее достаточно давно, чтобы не повестись на эти утки. Ни одну из них Лее не жаль, так было всегда. Она пытается создать впечатление заботливой мамаши, но правда в том, что он, пускай и чужими глазами, однажды бывал за кулисами этого шапито. И сейчас только нормы приличия и давнишняя дружба мешают ему вылить коньяк ей на залитую лаком прическу. У остальных гостей руки заняты только стаканами, никаких табличек. Одной свободной ладони здесь более чем достаточно, леса рук в таких залах не бывает, лес рук – это для невольничьих ярмарок на закаулках города, куда свозят всех более или менее пригодных проституток из гетто, у которых сохранилась хотя бы половина зубов.  Справедливости ради стоит отметить, что это скорее шоу, чем аукцион – больше чем половина местных зевак не потянет даже части требуемых Леей расходов. Она торгует своими «птичками», как породистыми щенками – с каждой в комплекте идет гардеробный чемодан, в общем-то, заваленный пеньюарами и кружевным бельем, о каждой рассказывают так, будто ее основная задача не раздвигать ноги, а добиться Пулитцера.
Музыка. Софиты. Ведущий в накрахмаленной рубашке – обколотый ботоксом так, что в свете прожектора на его лице не остается не единой складки. Кастро не слушает. Кастро пьет и изучает взглядом первые ряды гостей. Ей богу, понятия не имеет, что он здесь забыл. Последний его визит в дом Бишопов кончился быстро завязавшейся потасовкой, а первый – одним из самых больших разочарований в жизни. Сцена, привлекая его внимание, приобрела цвет свежего кровоподтека, когда под доносящуюся из динамиков дробь из-за занавеса начали появляться живые лоты. Он не обманывался по поводу качества «товара». Если к Лее и попадали трущобные нищенки, то все они были вычесаны, выкрашены, доведены до состояния фабричных кукол. Их было не отличить по затравленному, испуганному взгляду или сутулым плечам – так здесь выглядела каждая. Каждая до единой. У страха, как известно, не только глаза велики. И перед ним, как офицерская дочка, ушедшая в уплату отцовских грехов, так и жена пропившего все на свете слесаря… они не походили на перепуганных ведьм у костра инквизиции. Они – все они – смиренно смотрели в пол и ожидали своей участи. Надеялись, что ни одной руки в зале не подымится и они отправятся почивать в казарму до следующих торгов. Сегодня их четверо, над каждой знатно поработали и под слоем грима трудно разглядеть их настоящие черты. Волосы залиты лаком до состояния железобетонных конструкций, а худые животы затянуты в тесные корсеты, поэтому они дышат через раз, кусают ярко-алые губы и тут же облизывают передний ряд зубов, – все как учила беспощадная к промахам школа Леи. – Посмотри. – Бишоп без спросу берет его свободную руку и направляет ее в сторону курносой шатенки, сложившей руки перед собой и часто делающей осторожные, почти медитативные вздохи. – За кого ты меня принимаешь? – Он пытается сохранить расслабленный вид, но морщинка меж бровей выдает его с потрохами. – Сколько ей? Пятнадцать? – Короткий, искуственный смешок женщины тонет в нарастающей музыке, а девочка, которую ведущий только что рекламировал, как последнее достижение науки и техники, делает шаг вперед и смиренно дожидается своей участи. – Лея. – Цедит осторожно и украдкой осматривается, когда ее рука без стеснения ложится ему на ширинку. Ему хорошо знаком этот трюк, – желанием здесь и не пахнет. А вот желанием со стояка развести его на ненужную ему покупку – вполне. Он приподнимает ее ладонь, переплетает пальцы, внимательно, проникновенно смотрит ей в глаза в то время, как уже вторая девочка определяется  с новым хозяином. – Я уже говорил тебе. Я здесь гость по твоему щедрому предложению. – Она уже было открывает рот, чтобы напомнить ему о том, что мужчине его лет не пристало жить одному и перебиваться редкими визитами к ее лучшим «птичкам», которых она решила оставить при себе. – Я знаю. Но это не для меня. – Добавляет, не давая ей сказать, когда слышит со сцены знакомую фамилию. Нет. Не лота. Они все просто «птички», как ласково называет их Лея – а большая часть озвучиваемой биографии – не что иное как добротный кусок хитро сплетенного сюжета. У птичек нет имен, фамилий, семей и прошлого. Вам не нравятся блондинки? Мы сейчас это исправим. – Пятьдесят от мистера Флетчера. Кто больше? – Он разбирает фамилию по кускам, делит ее на слоги, а слоги – на звуки, до звона в ушах, до кома в горле. Он знает, чье лицо ему предстоит увидеть, когда обернется через плечо. Он знает, кому достанется эта силиконовая кукла, с какой-то необычной дерзостью смотрящая в зал. Поэтому он не оборачивается. Он поднимает руку и знает, что пожалеет об этом. – Шестьдесят. – Лея радостно взвизгивает, тут же умеряет пыл и начинает его подбадривать словами о том, что он не ошибся, выбрав ее. Кастро ее не слушает. Кастро прошивает взглядом затянутую в черный атлас фигуру, умышленно избегает лица, когда слышит голос Флетчера за спиной. Низкий, маслянистый голос, который переходит к тяжелой артиллерии. – Семьдесят. – Не в этот раз. – Семьдесят пять. – В концентрации заключалось нечто особенное. На секунду Ксавьер почти забыл о своем горе, о принципах, чаяниях и «я давно простил». Неужели возможно вернуться обратно?
Обрести движущую силу.
Одержимость.
Сменить фокус.
Разумеется нет. Ему дали прикоснуться к возможности другой жизни только на десять минут. Торги закончатся, Флетчер, как это и бывало обычно, уйдет безнаказанным с новой игрушкой, которая, по милости Кастро, обойдется ему в круглую монету. Торгуется как в полусне, ощущая сжавшую его предплечье ладонь Лорелеи, впервые поднимает глаза и натыкается на непокорный, серьезный, пустой взгляд, сцепленные губы. У них есть что-то общее – и эти мысли он гонит прочь метлой. Не знает и знать не хочет, что будет, если у Флетчера-таки закончатся деньги, но на отметке в девяносто, когда зал начинает гудеть ульем, понимает, что, по всей видимости, придется расстаться с фортепиано и парой картин из гостиной. – Сто. – Ведущий в неистовстве припрыгивает, выволакивает девочку еще ближе к краю сцены, вцепившись в ее локоть пальцами с такой силой, что на облитой автозагаром коже остаются красные следы. Флетчер за спиной чертыхается, называя последнюю (судя по отчаянию) ставку, а Кастро прощается с автомобилем жены (единственным, с чем не расстался после ее казни) и выдыхает: «Сто десять». Сто десять раз. Сто десять два. Сто десять три. Продано. Он надеялся, что с победой придет облегчение. Но пришла ярость. «Я должен» в самом начале звучало убедительнее. Универсальная истина. Иногда эти «объективные причины» ничем не лучше вранья.
Вскакивает со стула как ошпаренный, испытывает на себя такую злость, какой не вкусил даже в день, когда было принято решение отдать Сару на милость суда, зачесывает волосы назад, принимая жаркие поцелуи Леи и пальцем расшатывает хомут галстука, вмиг ставшего слишком узким. Уйти, прежде чем столкнуться с требующим реванша взглядом Флетчера не получилось. Годы его не пожалели – залысина на затылке теперь проглядывается даже в скудном освещении зала, а носогубные морщины стали такими глубокими, что вскользь напоминают прорези, как у Пиноккио. Он что-то говорит, но Кастро его не слышит. Кастро рассеяно бросает: «Смой с нее всю эту дрянь. Я подожду в машине». Лея лепечет что-то о том, что его желание – это закон, а сделку они лучше скрепят за ужином завтра, но он почти бестактно отодвигает ее рукой и первым из всех гостей покидает зал.